Страница 2 из 5
В скандальном политическом триллере «Политолог», написанном в традициях «конспирологического реализма», Александр Проханов, один из лидеров русских националистов, рисует зловещий и глубокий психологический портрет политтехнолога. Он персона из ада: циничный, вероломный, амбициозный и жадный. Он креативен и лжив одновременно. Он заложник его стремлений к манипуляции всеми остальными. Он непревзойденный инженер человеческих душ и орудие кремлевской политики. Он фигура трагическая – запутавшийся, испуганный и беззащитный. В своем воображении политтехнолог спасает демократию – по мнению прочих, он ее могильщик.
Смысл, который вы вкладываете в определение политтехнолога, в Москве изобличит вашу позицию и нравственное чутье. «Политтехнолог» может означать политического аналитика и политконсультанта, а может – эксперта по черному PR, профессионала замутнения политической среды. Под политологом могут подразумевать приспешника Кремля или просто политического провокатора. Вопреки распространенному мнению западных СМИ, политтехнолог – не местная версия термина spin doctor, манипулятора общественным мнением. От других предвыборных стратегов и PR-консультантов, населяющих странный мир российской политики, он прежде всего отличается прямой или косвенной связью с Кремлем.
Политические консультанты на Западе – эксперты по завоеванию голосов для своих кандидатов. Политтехнологи в России также мастера завоевания голосов, но, сделав еще шаг, они становятся профессионалами «креативного подсчета». Обычный политконсультант работает на одну из партий на выборах, делая все возможное, чтобы его партия выиграла. Политтехнолога интересует не победа партии, а победа Системы. Его цель – не просто максимизировать число голосующих за клиента, а получить на выборах результат, максимально близкий к тому проценту голосов, который его клиенту запланировал Кремль.
Политтехнологи здесь отвечают за иллюзию конкурентности в политике, иными словами, за то, чтобы в российской политике не было альтернатив. Как выразился Эндрю Уилсон, «постсоветские политтехнологи… видят себя политическими метапрограммистами, дизайнерами Системы, лицами, принимающими решения, и контролерами одновременно, применяя любую технологию, какую смогут, к конструкции политики в целом». Их роль в российской политике напоминает роль Госплана в советской экономике. Они движутся в мире клонов и двойников, в мире «административных ресурсов», «активных мероприятий» и «компромата». В мире партий, которые участвуют в выборах, не имея ни персонала, ни членов, ни даже штаб-квартиры. В мире хорошо оплачиваемых инсайдеров, выступающих как громогласные оппоненты режима, в мире националистических пугал и фальшивых переворотов.
Если процитировать памятную фразу Владислава Суркова, главная их задача в том, чтобы разделить электорат и объединить нацию.
В середине 1990-х Павловский обнаружил у выборов потенциал становиться «событиями», создающими в стране новую реальность. Его поразил факт, что большинство избирателей желают демократии, в то же время мечтая о «сильной руке» центральной власти. Классическое различение между демократией и авторитаризмом в России не работало. Павловский одним из первых осознал, что в новом мире выбор – не столько выражение интересов людей в институтах, сколько презентация власти народу. В ходе президентских выборов 1996 года он смотрел интервью с пожилой женщиной. Та рассказала интервьюеру, что она коммунистка и ей близок коммунистический лидер Геннадий Зюганов, но голосовать будет за Ельцина, потому что он президент. А за Зюганова она проголосует, лишь когда тот станет президентом! Другими словами, выборы в коммунистической России – не представительство народа, а представительство власти перед народом. Как лишить народ права голоса, не лишая его прав голосования? Вот самая большая проблема, которая стояла перед Кремлем и которую должен был решать Павловский. Решением стала «управляемая демократия».
Читая эти воспоминания, легко понять, что свело Путина с Павловским. Это испытываемое обоими возмущение слабостью страны. Оба мечтали взять реванш. Однако, читая историю жизни Глеба, можно понять и то, что вынудило их пути разойтись. Павловский стал путинистом, мечтая о суверенной России, и стал экс-путинистом, ценя суверенитет личности. Павловский и Путин единодушны в том, что развитие России нельзя свести к подражанию Западу, но, по мнению Глеба, Россия обречена, пока ищет себе цели в противостоянии Европе. Оба ностальгировали по СССР. Но если Путина привлекал статус советской сверхдержавы, то Павловского привлекала масштабность советского проекта – Советский Союз был для него единственным непериферийным образом России.
По Павловскому Россия сегодня – не идейный боец, готовый преобразовать мировой порядок, но и не реалист-прагматик, обороняющий сферу влияния. Путинский Кремль страшится, что потеря иллюзии России как великой державы станет угрозой существованию страны. В глазах Кремля статус великой державы заключается в том, что страна может нарушать правила, не подвергаясь наказанию.
Согласно Павловскому, Россией движет не сила экспансии, а внутренняя слабость и отсутствие видения близящегося послепутинского будущего. Путин преуспел в том, чтобы политическая альтернатива ему стала немыслимой, страна попала в ловушку его успеха. Иными словами, массовая поддержка Путина – слабость, а не сила, и российский лидер об этом догадывается. Вячеслав Володин лаконично резюмировал: «Есть Путин – есть Россия, нет Путина – нет России». Российская политическая система функционирует, исходя из тезиса, что ее президент бессмертен.
По мнению Павловского, ключ к пониманию стратегического поведения и логики путинского режима дает пережитая ими катастрофа крушения СССР, а не мнимые геополитические интересы и ценности. Кремль не просто населен выжившими в переходный постсоветский период – здесь собраны специалисты по выживанию. Они мыслят всегда в терминах наихудшего сценария. Считая, что будущая катастрофа не за горами, они паразитируют на кризисах, увлекаясь экстраординарными ситуациями и политикой без правил. Этим людям недостает одного – трезвого видения будущего. Путин спас Россию, но оставил ее без будущего.
Разговор в этой книге довольно печален. Павловский опасается, что отказ России интегрироваться в мир XXI века может привести в конечном счете даже к коллапсу человечества. Как и его интеллектуальный учитель, историк-диссидент Михаил Гефтер, Павловский считает, что мы достигли конца истории, но, в отличие от Фукуямы, он видит в этом самый острый ее момент.
Сегодня я перечитываю наши разговоры с Павловским (только часть из них вошла в эту книгу), и меня не оставляет чувство, что западному анализу современной России более всего недостает понимания этой ментальности «конца света», характерной для политических и интеллектуальных элит эры Путина.
I
Детство в Одессе. Пятидесятые
Иван Крастев: Ты родился 5 марта – в день, когда умер Сталин?
Глеб Павловский: Да, только за два года до его смерти – в 1951 году. Мое двухлетие семья отмечала шепотом при закрытых ставнях. Гордясь звучной датой рождения, я с детства знал, что живу в несталинское время. Хотя оптимизм чувства 1950-х годов сам был эхом сталинизма. Люди жили в светлой паузе, на перевале от страшного прошлого и с вечной тревогой его возвращения в будущем.
Я родился в Одессе, а это место своеобычное в советской топологии. Неподатливые ленинизму одесситы жили веселей, чем в других местах СССР. Здесь царил культ повседневности, и на всякого, кто рассуждал об идеях, косились, как на психа. С другой стороны, одесский топос был сам по себе легендарен. Весело уже то, что первые хозяева Одессы были эмигранты-космополиты, как де Рибас и де Ришелье или граф Воронцов – англоман, высмеянный Пушкиным в злой эпиграмме. Текст ее после революции высекли на одесском памятнике Воронцову – «Полумилорд-полуподлец, полуглупец-полуневежда…», впрочем, румыны во время оккупации доску сбили и после не стали ее восстанавливать. Да и курортная Одесса как место пушкинской ссылки звучала смешно во времена, когда слали в Магадан или Коми.