Страница 2 из 4
Она умолкла, делая вздох-другой, после словесной пробежки по ступеням памяти и лестницам воображения. Этажом выше включили телевизор, и телеведущий громко начал оповещать жителей страны о новых подробностях военных действий, о соотношении производительности населения к уровню безработицы, не забывая хвалить и прославлять новые правительственные меры, применяемые к тунеядцам. На широком экране беззвучного телевизора в темноте комнаты, они видели того же ведущего, безмолвно слово в слово повторяющего текст за своим двойником этажом выше. Но вот он сменился картиной тесных рядов новичков, пополнивших отряды выявления тунеядцев. Чеканят шаг в ареоле родственников и гордых сограждан, теснящих тротуары и проезжающий мимо транспорт. Мигнув, экран сменился новым репортажем – новостями с очередной облавы, устроенной на притоны тунеядцев: из подъездов и квартир выводят помрачневших исхудалых людей, послушно молчаливых и будто познавших свое нарушение,свое преступление против всех и каждого.
Кристина, воспользовавшись молчанием, решила продолжить свои жалобы, но он резко ее прервал. Вонзив в него взгляд, недоумевающий и обиженный, она потребовала объяснений. Ему интереснее тунеядцы?! Она резко села на кровати, скрестив руки. Он и забыл ее приступы детских капризов, ранее умилявшие его и приводящие в восторг, но теперь изводящие и раздражающие.
Приподнявшись, он откинулся спиной к стене.
— Меня уволили сегодня, ― сказал он, закурив и вновь всматриваясь в блеклые созвездия далеко, за окном, в полумраке.
Молчание девушки ярким контрастом с еще недавно непрекращающимся излиянием проблем и мыслей повисло в завихрениях дыма. Дыхание ее замерло и она, широко раскрыв глаза, смотрела на него, стараясь угадать, шутит ли он, в своей привычной манере выдерживая каменное лицо до последнего, пока она не начинала топать и бегать по квартире требуя, выпрашивая, негодуя и откровенно приходя в ужас, но потом из него, наконец, со звуком лопнувшего шарика выходил смех и весь задержанный воздух, чтобы не проколоться раньше задуманного и довести ее до нужной температуры гнева. Но сейчас он прямо сказал, что не разыгрывает ее. Лицо его было не каменным, но хмурым и полным ярости.
И вот осознание случившегося заполнило ей голову и глаза, проникнув в мысли. Тишина поздней ночи треснула от крика Кристины. Она рассекала комнату вдоль и поперек, расталкивая сваленные книги и журналы, позабыв, что нагая, всплескивая руками столь привычно для нее и одновременно обычно, подобно плаксивой героине из множества прочитанных ею любовных романов. Одевшись, она начала демонстративно собирать вещи, громко шагая, словно желая, чтобы соседи снизу стали свидетелями их ссоры, их и его позора тунеядства, но только позже осознала, что ее вещей в этой квартире нет, а одежда, брошенная в наспех найденный пакет – Клима. Потом она сидела на полу, едва сдерживая слезы, бормоча что-то о наказании, о вечном презрении, постигшем его, а он обнял ее, пытаясь утешить безмолвно и слабо. Внезапно она подскочила, невольно, а может быть, намеренно ударив плечом в подбородок своего избранника, и твердым голосом заявила, что не останется с ним ни на секунду, пока он все не исправит. А потом второй раз за сутки он услышал громкий стук захлопнувшейся двери.
* * *
Следующий день ― солнечный, но холодный, острым ветром подгоняет укутанных в шарфы и пальто пешеходов вперед, быстрее, кусая за щеки и нос. В рядах прохожих бежит и Клим, в таком же пальто, надетом поверх чистого отутюженного костюма: лицо выбрито, волосы причесаны. Бежит, еще ощущая запах автобуса, набитый достопочтенным населением страны, устремившимся на славную работу ради всеобщего блага. У всех глаза горят гордостью за свершаемый труд, решимостью работать больше и качественнее, без отдыха и благодарности; лучшая награда для них – благополучие родины.
Пройдя пару перекрестков, он резко останавливается в воротах биржи труда — величавого и будто надменно смотрящего небоскреба, с треснутыми стенами и панорамными окнами, окруженной толпой безработных просителей,молодых и старых, черноволосых и седых, подобно человеческому забору. Все спорят с охранниками и представителями бюрократии, требуют и угрожают, показывая кулаки пыльным окнам здания. Пальто их грязные и старые, волосы свалявшиеся и лохматые. Где-то кричат слишком громко, начинается истерика, переходящая резко и неожиданно в давку. Слышится выстрел, спугнувший стайку птиц с дерева и стайку людей с тротуара. Исхудалых бунтарей уводят и уносят, оставляя за одним из них багровые капли и лужицы. Кто-то спрашивает, кровь ли это, но всех успокаивает представитель бюрократии, отвечая, что, разумеется, нет. И все, облегченно вздохнув, продолжают церемонно просить и требовать работы.
Осмотревшись, Клим подходит к одному тунеядцу, в спокойствии и словно в безмятежности привалившемуся к воротам. Скрестив руки и глубоко вдыхая осенний воздух, человек наблюдал за происходящим.
― А почему ты не требуешь работы? – спросил Клим тунеядца.
― В итоге всем достанется работа, – ответил тот. – Им нужно понизить уровень безработицы, так? Я бы и не пришел сюда, но жена заставила. Не может она наблюдать за моим бездействием, не верит словам моим. А я прав! Ты видел где-нибудь бездомного? Хотя бы одного? Вот же. Иначе зачем тогда увольнять и негодовать о безработице? Только притоны тунеядцев иногда находят, но всех же направляют на принудительные работы. Может и нам найти эти притоны..?
Он задумчиво опустил взгляд, словно в поисках подсказки на своих ботинках или россыпи окурков.
В словах незнакомца сквозила логика, так необходимая всем, но Клим не хотел ждать, а намеревался сдержать обещание и взять свое. Он вновь огляделся; человеческое море бушевало и волновалось, головы голые или покрытые шапками, качались и кивали в такт словам особо голосящего просителя.
— Почему не пускают никого? – спросил он снова тунеядца.
— Всем не хватает места. Только некоторые проходят, но секрета не открывают, как им удалось.
Виляя между тунеядцами, натыкаясь на спины и плечи, Клим подошел к главному входу в здание. Сквозь шум и гам спросил в ухо у охранника «сколько?», после ответа постоял, подумал, чуть снизил ставку, вновь поторговался, и вскоре вложил в карман охранника свернутые купюры в затребованном количестве. Поднялся на ступеньку-вторую, а на третьей — другой охранник: скалится, смотрит прямо и словно не замечает его, но уши приготовил, чтобы слушать и запоминать. Клим вновь спросил, подумал, предложил, подумал еще раз, и очередные свернутые ассигнации спрятались в кармане униформы. Следующие ступеньки, считает, радуется, но в дверях его встречает представитель бюрократии: карманы его глубже, а уши больше. С похудевшим кошельком Клим, наконец, вошел в здание биржи труда.
От двери и дальше виляют и прячутся коридоры лабиринта биржи, заполненные работниками и просителями: каждый сидит в прозрачной кабинке за столом, тянет руки к сотруднику биржи, перелистывающему кирпичи томов, втыкающему носы в мониторы компьютеров, но по-прежнему вертящему отрицательно головами: работы нет.
Стирая подошвы, Клим обошел весь первый этаж, второй, выше, на лифте поднялся на самый верх и там, в ворохе бумаг и сотрудников, отзвуках кашля и ругани, шепелявой мольбы, он нашел свободный стол и скучающую молодую сотрудницу, всем видом выказывающую желание помочь, найти, трудоустроить. И вот он, разительно отличающийся внешним видом от остальных нерадивых просителей, приземляется перед ней на деревянный жесткий стул и едва ли не пальцами указывает на свое превосходство вкуса и стиля перед всеми тунеядцами. Он уверен, это должно ему помочь найти работу незамедлительно.